Академическая среда языка явным образом побуждает всякого входящего в нее к соответствию, будто бы заколдовывает своими заклинаниями и средствами выражения. Отступление же от «норм», произведенных академической институцией, предполагает отчетность и обоснованность решения взять в оборот спекулятивной речи те или иные понятия. Подобная ситуация проявляет себя во всяком столкновении с расчерченными и помеченными территориями языка.

Здесь язык - не только почва, из которой прорастает речь, но и территория, на которой осуществляются разделы на зоны, планы и картографирование с явными и неявными метками. Это указывает нам на некоторую присущую этим «зонам» языка специфику, а именно: понятийную соотнесенность как с конкретным, то есть с реально действительным, так и с всеобщим – тем, что объемлет эту территорию и каждый входящий в нее элемент и что проявляется через индивидуальные понятия и их «диалектическую связь».

Гегель и диалектика понятий, как бы странно это ни показалось собеседнику, непосредственно связаны с иерархиями, системами и взаимо-снятием, взаимо-прояснениями понятий в зонах языка со строгим режимом и консервации. Подобным образом академический язык, как и всякая понятийная речь, имеет свои этапы в освоении территории, а соответственно свои СИЗО и зоны отбывания.

А также, несомненно, и «Я» академическое идет по этапу, словно пример Гегеля с растением («различные части растения уже существуют в растении реально») в его развивающейся органической жизни, совершая реальное субъективное развитие, раскладывающееся тоже в свою очередь по понятиям, по частям, которые идеально указывают на суть, от начальных ступеней к превращению сознания в профессорское.

На основании изложенного мы учитываем особый характер профанирующей процедуры редукции учения о понятия и приведенного фрагмента работы Гегеля в эпиграфе, в частности, к проблематике высвечивания понятий в их непосредственной сущности и близости к реальности, которой они касаются, а именно реальности территориальности языка.


Поднимаемая проблема затрагивает не только выход за рамки специального дискурса к до-дискурсивной реальности содержания понятия, если таковая есть но и в связи как раз необходимости реальности только дискурсивной, а это значит языковой территориальности, тождества понятия в самом себе и самому себе в употреблении.


Инкриминирование со стороны задним числом совершенных промахов подталкивает вновь к вопросу «способны ли вы отстоять понятия, философы?», заданный мне одним практикующим юристом, особенно увлеченным философией права Георга Фридриха Вильгельма. Его вопрос продолжался и следующей, каждому студенту какого-нибудь философского факультета или интересующегося философией, известной раскладкой: способна ли философия, преподаваемая в университете, научить жизни?


Или, по крайней мере, способна ли она указать на хоть какой-то участок реальности? Все заданное уже может говорить о возложении на академическую среду мнимой или реальной ответственности за происходящее (где?), или быть воспринятым в качестве жеста неодобрения той, вот этой среды с границы другой. Не будем поддаваться неуместной страсти к уточнению каждого понятия, составляющего вопрос, среди первых которое – жизнь. И правда, что это за жизнь, которой та или вообще всякая философия не учит, или какой она все-таки учит, но та ли философия?

Кажется, намечается ответ, что есть только одна она такая, то есть внеуниверситетская, что не за кафедрой, лично выработанная философия. Поспешим даже предугадать и об опытной мудрости жизни и/или быта, от которой у укорененного в седине академика проходит внутренняя дрожь, как и от упоминания «личной философии».

Однако, вопрос все же заключается в другом: непосредственно сможет ли этот, нами представимый, «философ», отсидевший на зоне языка и начитанный, отстоять и обосновать приводимые понятия и метафизические рассуждения, в которые сам же при удобном случае увлеченно бросается? И, с другой стороны, как внутри самой академической среды он берёт напрокат язык того или иного трактата для того, чтобы попросту не выставить себя эдаким эпоптом, посвященного лишь в одну мистерию, или наоборот.

Но неминуемо этот посвященный окажется пританцовывающим на костылях чужих понятий в зоне других (отчужденных) языков. В таком положении он и окажется на экзаменуемом суде по понятиям, когда его вежливо попросят пояснить приводимое понятие, а также свое собственное рассуждение, выставленное на суд присяжных, то есть выступая ответчиком по пожизненному умозаключению.

Стоит отметить, что особую трудность взятия территориального языка в залог составляет как раз не академическое использование понятий для, скажем, служебных нужд, а вольное их употребление. Делают так те, кто решил блеснуть знаниями и может угодить в неловкую ситуацию из-за набегов на чужие земли, так и те, кто совершает территориальные налеты в зоне самого языка, – поскольку язык также предстает идеальной зоной, – чтобы утвердить свое положение, то есть выставить другого - что будет предполагать и себя - эпоптом, или вовсе внеречевым рабом, приодевшимся в львиную шкуру Геракла.

Тогда как последнее утверждение, выставление в виде «внеречевого раба» возможно только в отношении другого, если речь держит тот, кто утверждает. Никакой задержки в ответе быть не может, а также страха и неверного употребления, или какого-нибудь «подозрительного» выражения.

Ясно, что существует экзаменация невербальных знаков, «колок» и «распальцовок», а также семиотика поведенческой мимикрии и узнавания себя в другом. Однако, происходящая проверка – это проверка знаков причастности к носителям языка с их метками зоны.

Сразу же отметим, что речь идет все же не о сопоставлении «блатной музыки» и академического языка, а также не о том, каким образом вхождение новояза, а в худшей ситуации неверное толкование положения, опускает проверяемого на ранг ниже в подчинительной иерархии, не взошедшего по понятийной лестнице вверх. Также мы не будем бросаться в аналогии и ассоциации, чтобы разглядеть «что-то такое» в академической среде и ее выработке, быть может, своих мастей, положений, мест отбывания и сроков, и не различать «молодняк» и «авторитетов».

Первые из них с привычки и с инстинктивным задором играются средствами означивания, присущими территориальному порядку для утверждения статуса, а последние обладают властью вводить коррективы в сами понятийные ряды, и, что самое важное, прогуливаться по ним не поэтапно, а вольно, как по своей территории. Иначе говоря, мы отваживаемся на эксперимент, в котором бы две зоны проверяли друг друга на устойчивость собственных границ, а также на усвоение и владение правами, установленными исходя из самой зоны языка, использования понятий. Эксперимент, который в то же самое время был бы проверкой гибкости понятий, вплоть до расширения границ зоны воздействия, или наоборот.

Такой эксперимент каждый может совершить не только посредством умозрения и условных моделей, то есть представляя сам эксперимент, но и опытным путем. Например, прогуливаясь в вечернее время суток, можно натолкнуться на одного изрядно заинтересованного собеседника, или по случаю, лишь вовремя схватив момент в своей «уникальности», когда эксперимент случается сам собой. Вспомним раба Сосия, из трагикомедии Плавта «Амфитрион», что боялся ночью столкнуться с разбойниками, что «угощают кулачищами». Но встретился он и с того хуже фигурой – со вторым «Я» Сосия, сыгранного Меркурием, остерегающего дом хозяина Сосии от проникновения, в котором отец Меркурия, Юпитер, делит постель с хозяйкой дома, под видом ее мужа, Амфитриона.

Не сыгрался с Меркурием Сосия в попытке доказать, что это он Сосия, а не тот – другой, который так похож на него, будто и вовсе он. Так и вылепил Сосия, в борьбе с отражением того же самого, сам же себе лицо так, что стало оно бескостным, вовсе лишившись имени. Вздумал же Сосия оспорить своё «собственное» у того, кто сам готов поклясться и побиением Сосии Меркурием, и именем Сосии, то есть им же! Нет бы бежать ему прочь, от себя, от имени и от зоны языка…

Мы же обратимся к примеру, взятому из киноленты «Как Витька вёз Лёху Штыря в дом инвалидов» Александра Ханта. Что касается сюжета, то Витька – один из ключевых персонажей фильма – детдомовец, который к 27-годам обзавелся женой и ребенком, но от которых он намеревается уйти. Об этом нам непосредственно говорит речь, направленная к жене в машине, когда та его забирает домой из местной забегаловки.

По ходу того, как Витька всё пытается взять кредит, чтобы купить себе квартиру и сойтись с Лариской, на заводе его вызывает сотрудник полиции и сообщает о появлении в городе отца Витьки, который кинул его вместе с матерью в детстве и этим довел мать до «петли». Вскоре он узнает, что ему может достаться в наследство квартира, как прямому наследнику. И тогда он решается отвезти прикованного к креслу отца в дом инвалидов, по совету его подруги Ларисы.

Так, пока находятся они в пути, отец, Лёха Штырь, до этого молчавший, предлагает «пацану» посетить его вторую семью, которая как окажется его не принимает, и кореша Чебура. Последнее посещение вводит в опасное положение не только Штыря, но и пацана, поскольку тот остался рядом с домом Чебура с разряженным аккумулятором. Избегая всех перипетий с разборками между бандитами и Штырем, скажем, что Витька спасает своего отца и отвозит его в конце в дом инвалидов. А последняя сцена показывает нам остановившуюся машину посреди дороги, которая могла бы говорить об обдумывании Витькой своего решения.

Но нам важен один небольшой фрагмент этого фильма, тот, в котором Витька заподозрил, что вокруг отца в доме Чебура происходит что-то неладное. Мужик, который разбудил его стуком в окно машины, просит отвезти его в сторону торгового центра, через лес, очевидно, по приказу авторитета бандитов. Витёк выдает себя своим подозрением, когда спрашивает у мужика, кем являлся седой старик в хате (тот самый авторитет, тот самый «вор в законе», как предположил Витёк).
С одной стороны, он просто спрашивает - а не интересуется - кем тот является, с другой же, он выдает предположение, которое прописано в определенной системе знаковых сказуемых и сказываемых, выстроенных в строгой иерархии. Мужик резонно спрашивает, так как фактически нарушены отношения «по интересу»: «ты шаришь смысл того, о чем ты говоришь? Ты по жизни-то кто сам?».

Витька что-то сбито заливает, чем еще больше себя подставляет, когда уже игра заранее проиграна. Показательно, что Витька не может взять напрокат язык другой зоны, чтобы отыграться в свою пользу, хотя сначала фильма нам казалось, что он находится на этой зоне, даже если план выезда в лес был инсценирован. Но Витёк не может предложить другой зоны, выйдя даже с периферии и выявляя себя как недо-субъекта.

Таким образом, поставим вопрос о том, насколько язык той или иной зоны пригоден для использования вне этих зон, то есть посредством выявления и принятия регламентированных правил использования иерархичной, а соответственно, системной, понятийной структуры.

Один из известных российских современных писателей как-то сказал в интервью читателям журнала Playboy, что «в речи братков есть невероятная сила, потому что за каждым поворотом их базара реально мерцают жизнь и смерть». Можно и иначе сказать, что дискурс дискурсом, а базар по понятиям держать необходимо.

Но это невозможно, а также опасно для состояния здоровья и тела в его жизненных функциях, посредством лишь включения вульгарной перспективы риторики, то есть в игре другим языком, взятым как бы напрокат, комично пританцовывая. Но из самой зоны языка с принятием соответствующих этой территории правил, по которым ведется не только игра-проверка, но и всякое со-общение друг с другом.

В иной же перспективе можно говорить о расширении зон другого языка, на территории которого вы находитесь, – вне-речевые партизаны без территории или перманентные дезертиры проигрывают сразу, – то есть одновременно о консервативном сужении понятий до конкретного и всеобщего, что бы расширило территорию другого языка. Можно отчасти не согласиться с Дмитрием Лихачевым, когда тот пишет, что:

«Связь, устанавливаемая воровским словом, всегда односторонняя: либо это сигнал, либо в той или иной форме выраженное понуждение» [1, 61]

Это возражение стоит понять следующим образом. Слово, которым наполняется «зона» (в теперь, как представляется, смысле территории языка), сохраняет свою строгую соотнесённость с правилами использования и другим понятием, то есть выявленную последовательность и иерархичность, подчиненность. Понятие указывает на положения и иерархии со всеми бытовыми значениями, убранством хаты и отношениями внутри зоны, которые в свою очередь закладываются и подчиняются самим языком.

Речь, вбирающая в себя эти понятия, не может быть легитимацией беспредела, от которого она как раз и устраняется, или вернее выстраивает четкую дистанцию с ним, поддерживая при этом близкую связь с реальностью, которую она систематизирует. Конечно, как пишет об этом Лихачев, это слово носит в себе «первобытную магию» в том смысле, что связывается с реальностью, которую заклинает и выстраивает, ограничивает в рамках понятий, то есть в некотором смысле снимает и вбирает, «отрицает».

Это в некоторой мере объясняет содержащуюся в понятиях энергию и «примитивность», понимаемую как эмоциональность из тесной близости с «реальностью», вбираемой в систему понятий. Путь отрицалово отрицалова – это взвешивание каждого понятия на вес, словно в сцене из «Лягушек» Аристофана, где Дионис измеряет и взвешивает стихи, «не собиравшийся на вес поэтов покупать, как козий сыр», что потяжелее, помускулистее, поустойчивее, а главное пореальнее – раскладываемо то есть. Вместо «телега на телеге и труп на трупе» – понятие по понятиям.

Насколько же может «зона» языка поддержать свой базар, не бросаясь в риторические методы, если ее поселенец верит и следует порядкам и традициям этой территории? Вера в необходимую тесную связь понятия с реальностью и четкая в ней последовательность не страшиться перед «пояснением» и «разложением по понятиям». Разложить по понятиям будет значить буквальное указание на понятие и его системность, составность, диалектичную природу. Так, позвольте поинтересоваться, а кто по жизни-то? Человек? Это и обоснуй по понятиям.

1. Черты первобытного примитивизма воровской речи // Лихачев Д.С. Статьи ранних лет (сборник). Тверь: Рос. фонд культуры, Твер. обл. отделение, 1992.